Себялюбие - это любовь
человека к себе и ко всему, что
составляет его благо. Оно побуждает
людей обоготворять себя и, если судьба
им потворствует, тиранить других;
довольство оно находить лишь в себе
самом, а на всем постороннем
останавливается, как пчела на цветке,
стараясь извлечь из него пользу. Ничто
не сравнится с неистовством его
желаний, скрытостью умыслов,
хитроумием поступков; его способность
подлаживаться невообразима, перевоплощения
посрамляют любые метаморфозы, а
умение придать себе чистейший вид
превосходит любые уловки химии.
Глубина его пропастей безмерна, мрак
непроницаем. Там, укрытое от
любопытных глаз, оно совершает свои
неприметные круговращения, там,
незримое порою даже самому себе, оно,
не ведая того, зачинает, вынашивает,
вскармливает своими соками множество
приязней и неприязней и потом
производит на свет таких чудищ, что
либо искренне не признает их своими,
либо предпочитает от них отречься. Из
тьмы, окутывающей его, возникают
нелепые самообольщения,
невежественные, грубые, дурацкие
ошибки на свой счет, рождается
уверенность, что чувства его умерли,
когда они только дремлют, убеждение,
что ему никогда больше не
захочется бегать, если в этот миг оно
расположено отдыхать, вера, что оно
утратило способность желать, если все
его желания временно удовлетворены.
Однако густая мгла, скрывающая его от
самого себя, ничуть не мешает ему
отлично видеть других, и в этом оно
похоже на наши телесные глаза, зоркие
к внешнему миру, но слепые к себе. И
действительно, когда речь идет о
заветных его замыслах или важных
предприятиях, оно мгновенно
настораживается и, побуждаемое
страстной жаждой добиться своего,
видит, чует, слышит, догадывается,
подозревает, проникает, улавливает с
такой безошибочностью, что мнится,
будто не только оно, но и каждая из его
страстей наделена поистине
магической проницательностью.
Привязанности его так сильны и прочны,
что оно не в состоянии избавиться от
них, даже если они грозят ему
неисчислимыми бедами, но иногда оно
вдруг с удивительной легкостью и
быстротой разделывается с чувствами,
с которыми упорно, но безуспешно
боролось многие годы. Отсюда можно с
полным основанием сделать вывод, что
не чья-то красота и достоинства, а оно
само распаляет свои желания и что лишь
его собственный вкус придает цену
вожделенному предмету и наводит на
него глянец. Оно гонится не за чем-либо,
а лишь за самим собой и, добиваясь того,
что ему по нраву, ублажает свой
собственный нрав. Оно соткано из
противоречий, оно властно и покорно,
искренне и лицемерно, сострадательно
и жестоко, робко и дерзновенно, оно
питает самые разные склонности,
которые зависят от самых разных
страстей, попеременно толкающих его к
завоеванию то славы, то богатства, то
наслаждений. Свои цели оно меняет
вместе с изменением нашего возраста,
благоденствия, опыта, но ему не важно,
сколько этих целей, одна или несколько,
ибо, когда ему нужно или хочется, оно
может и посвятить себя одной, и
отдаться поровну нескольким. Оно
непостоянно и, не считая перемен,
вызванных внешними обстоятельствами,
то и дело рождает перемены из
собственных своих глубин: оно
непостоянно от непостоянства, от
легкомыслия, от любви, от жажды нового,
от усталости, от отвращения. Оно
своенравно, поэтому порою, не зная
отдыха, усердно трудится, добиваясь
того, что ему не только невыгодно, но и
прямо вредоносно, однако составляет
предмет его желаний. Оно полно причуд
и часто весь свой пыл отдает
предприятиям самым пустячным, находит
удовольствие в том, что безмерно
скучно, бахвалится тем, что достойно
презрения. Оно существует у людей
любого достатка и положения, живет
повсюду, питается всем и ничем, может
примениться к изобилию и лишениям,
переходит даже в стан людей, с ним
сражающихся, проникает в их замыслы и,
что совсем уже удивительно, вместе с
ними ненавидит самое себя, готовит
свою погибель, добивается своего
уничтожения, - словом, в заботе о себе и
во имя себя становится своим
собственным врагом. Но не следует
недоумевать, если иной раз оно
объявляет себя сторонником
непреклонного самоотречения и, чтобы
истребить себя, храбро вступает с ним
в союз: ведь, погибая в одном обличии,
оно воскресает в другом. Нам кажется,
что оно отреклось от наслаждений, а на
деле оно лишь отсрочило их или
заменило другими; мы думаем, что оно
побеждено, потерпело полное поражение,
и вдруг обнаруживаем, что, напротив,
даже сдав оружие, оно торжествует
победу. Таков портрет себялюбия, чье
существование исполнено непрерывных
треволнений. Море с вечным приливом и
отливом волн - вот точный образ
себялюбия, неустанного движения его
страстей и бурной смены его
вожделений.
Сила всех наших страстей зависит
от того, насколько холодна или горяча
наша кровь.
Умеренность того, кому
благоприятствует судьба, - это обычно
или боязнь быть осмеянным за чванство,
или страх перед потерей
приобретенного.
Умеренность в жизни похожа на
воздержанность в еде: съел бы еще, да
страшно заболеть.
Мы любим осуждать людей за то, за
что они осуждают нас.
Гордыня, сыграв в человеческой
комедии подряд все роли и словно бы
устав от своих уловок и превращений,
вдруг является с открытым лицом,
высокомерно сорвав с себя маску; таким
образом, высокомерие - это, в сущности,
та же гордыня, во всеуслышанье
заявляющая о своем присутствии.
Тот, кто одарен в малом,
противоположен свойствами характера
тому, кто способен к великому.
Человек, понимающий, какие
несчастья могли бы обрушиться на него,
тем самым уже до некоторой степени
счастлив.
Нигде не найти покоя тому, кто не
нашел его в самом себе.
Человек никогда не бывает так
несчастен, как ему кажется, или так
счастлив, как ему хочется.
Тайное удовольствие от сознания,
что люди видят, до чего мы несчастны,
нередко примиряет нас с нашими
несчастьями.
Только зная наперед свою судьбу, мы
могли бы наперед поручиться за свое
поведение.
Может ли человек с уверенностью
сказать, чего он захочет в будущем,
если он не способен понять, чего ему
хочется сейчас.
Любовь для души любящего означает
то же, что душа - для тела, которое она
одухотворяет.
Не в нашей воле полюбить или
разлюбить, поэтому ни любовник не
вправе жаловаться на ветреность своей
любовницы, ни она - на его
непостоянство.
Любовь к справедливости рождена
живейшим беспокойством, как бы кто не
отнял у нас нашего достояния; оно-то и
побуждает людей так заботливо
оберегать интересы ближнего, так
уважать их и так усердно избегать
несправедливых поступков. Этот страх
принуждает их довольствоваться
благами, дарованными им по праву
рождения или прихоти судьбы, а не будь
его, они беспрестанно совершали бы
набеги на чужие владения.
Справедливость умеренного судьи
свидетельствует лишь о его любви к
своему высокому положению.
Люди не потому порицают
несправедливость, что питают к ней
отвращение, а потому, что она наносит
ущерб их выгоде.
Перестав любить, мы радуемся, когда
нам изменяют, тем самым освобождая нас
от необходимости хранить верность.
Радость, охватывающая нас в первую
минуту при виде счастья наших друзей,
вызвана отнюдь не нашей природной
добротой или привязанностью к ним: она
просто вытекает из себялюбивой
надежды на то, что и мы, в свою очередь,
будем счастливы или хотя бы сумеем
извлечь выгоду из их удачи.
В невзгодах наших лучших друзей мы
всегда находим нечто даже приятное
для себя.
Как мы можем требовать, чтобы кто-то
сохранил нашу тайну, если мы сами не
можем ее сохранить?
Самое опасное следствие гордыни -
это ослепление: оно поддерживает и
укрепляет ее, мешая нам найти средства,
которые облегчили бы наши горести и
помогли бы исцелиться от пороков.
Потеряв надежду обнаружить разум у
окружающих, мы уже и сами не стараемся
его сохранить.
Никто так не торопит других, как
лентяи: ублажив свою лень, они хотят
казаться усердными.
У нас столько же оснований
сетовать на людей, помогающих нам
познать себя, как у того афинского
безумца жаловаться на врача, который
исцелил его от ложной уверенности, что
он - богач.
Философы, и в первую очередь Сенека,
своими наставлениями отнюдь не
уничтожили преступных людских
помыслов, а лишь пустили их на
постройку здания гордыни.
Не замечать охлаждения друзей -
значит мало ценить их дружбу.
Даже самые разумные люди разумны
лишь в несущественном; в делах
значительных разум обычно им изменяет.
Самое причудливое безрассудство
бывает обычно порождением самого
утонченного разума.
Воздержанность в еде рождена или
заботой о здоровье, или
неспособностью много съесть.
Человеческие дарования подобны
деревьям: каждое обладает особенными
свойствами и приносит лишь ему
присущие плоды.
Быстрее всего мы забываем то, о чем
нам прискучило говорить.
Когда люди уклоняются от похвал,
это говорит не столько об их
скромности, сколько о желании
услышать более утонченную похвалу.
Люди порицают порок и превозносят
добродетель только из своекорыстия.
Похвала полезна хотя бы потому, что
укрепляет нас в добродетельных
намерениях.
Красота, ум, доблесть под
воздействием похвал расцветают,
совершенствуются и достигают такого
блеска, которого никогда бы не
достигли, если бы остались
незамеченными.
Себялюбие наше таково, что его не
перещеголяет никакой льстец.
Люди не задумываются над тем, что
запальчивость запальчивости рознь,
хотя в одном случае она, можно сказать,
невинна и вполне заслуживает
снисхождения, ибо рождена пылкостью
характера, а в другом - весьма греховна,
потому что проистекает из неистовой
гордыни.
Величием духа отличаются не те
люди, у которых меньше страстей и
больше добродетелей, чем у людей
обыкновенных, а лишь те, у кого
поистине великие замыслы.
Короли чеканят людей, как монету:
они назначают им цену, какую
заблагорассудится, и все вынуждены
принимать этих людей не по их истинной
стоимости, а по назначенному курсу.
Даже прирожденная свирепость реже
толкает на жестокие поступки, нежели
себялюбие.
О всех наших добродетелях можно
сказать то же, что некий итальянский
поэт сказал о порядочных женщинах:
чаще всего они просто умеют
прикидываться порядочными.
То, что люди называют добродетелью,
- обычно лишь призрак, созданный их
вожделениями и носящий столь высокое
имя для того, чтобы они могли
безнаказанно следовать своим
желаниям.
Мы так жаждем все обратить в свою
пользу, что видим добродетели в
пороках, несколько схожих с ними по
внешности и ловко переряженных нашим
себялюбием.
Иные преступления столь
громогласны и грандиозны, что мы
оправдываем их и даже прославляем: так,
обкрадыванье казны мы зовем ловкостью,
а несправедливый захват чужих земель
именуем завоеванием.
Мы сознаемся в своих недостатках
только под давлением тщеславия.
Люди никогда не бывают ни безмерно
хороши, ни безмерно плохи.
Человек, неспособный на большое
преступление, с трудом верит, что
другие вполне на него способны.
Пышность погребальных обрядов не
столько увековечивает достоинства
мертвых, сколько ублажает тщеславие
живых.
Сквозь изменчивость и шаткость,
как будто царящие в мире, проглядывает
некое скрытое сцепление событий,
некий извечно предопределенный
Провидением порядок, благодаря
которому все идет как положено по
заранее предначертанному пути.
Чтобы вступить в заговор, нужна
неколебимая отвага, а чтобы стойко
переносить опасность войны, хватает
обыкновенного мужества.
Кто захотел бы определить победу
по ее родословной, тот поддался бы,
вероятно, искушению назвать ее, вслед
за поэтами, дочерью небес, ибо на земле
ее корней не отыскать. И впрямь, победа
- это итог множества деяний, имеющих
целью отнюдь не ее, а частную выгоду
тех, кто эти деяния совершает; вот и
получается, что хотя люди, из которых
состоит войско, думают лишь о
собственной выгоде и возвышении, тем
не менее они завоевывают величайшее
всеобщее благо.
Не может отвечать за свою
храбрость человек, который никогда не
подвергался опасности.
Людям куда легче ограничить свою
благодарность, нежели свои надежды и
желания.
Подражание всегда несносно, и
подделка нам неприятна теми самыми
чертами, которые пленяют в оригинале.
Глубина нашей скорби об утрате
друзей сообразна порою не столько их
достоинствами, сколько нашей нужде в
этих людях, а также их высокому мнению
о наших добродетелях.
Нелегко отличить неопределенное и
равно ко всем относящееся
благорасположение от хитроумной
ловкости.
Неизменно творить добро нашим
ближним мы можем лишь в том случае,
когда они полагают, что не смогут
безнаказанно причинить нам зло.
Чаще всего вызывают неприязнь те
люди, которые твердо уверены во
всеобщей приязни.
Нам трудно поверить тому, что лежит
за пределами нашего кругозора.
Уверенность в себе составляет
основу нашей уверенности в других.
Порою в обществе совершаются такие
перевороты, которые меняют и его
судьбы, и вкусы людей.
Истинность - вот первооснова и суть
красоты и совершенства; прекрасно и
совершенно лишь то, что, обладая всем,
чем должно обладать, поистине таково,
каким должно быть.
Иной раз прекрасные творения более
привлекательны, когда они
несовершенны, чем когда слишком
законченны.
Великодушие - это благородное
усилие гордости, с помощью которого
человек овладевает собой, тем самым
овладевая и окружающим.
Роскошь и чрезмерная изысканность
предрекают верную гибель государству,
ибо свидетельствуют о том, что все
частные лица пекутся лишь о
собственном благе, нисколько не
заботясь о благе общественном.
Леность - это самая безотчетная из
всех наших страстей. Хотя могущество
ее неощутимо, а ущерб, наносимый ею,
глубоко скрыт от наших глаз, нет
страсти более пылкой и зловредной.
Если мы внимательно присмотримся к ее
влиянию, то убедимся, что она
неизменно ухитряется завладеть всеми
нашими чувствами, желаниями и
наслаждениями: она - как рыбы-прилипала,
останавливающая огромные суда, как
мертвый штиль, более опасный для
важнейших наших дел, чем любые рифы и
штормы. В ленивом покое душа черпает
тайную усладу, ради которой мы тут же
забываем о самых горячих наших
упованиях и самых твердых намерениях.
Наконец, чтобы дать истинное
представление об этой страсти,
добавим, что леность - это такой
сладостный мир души, который утешает
ее во всех утратах и заменяет все
блага.
Судьба порой так искусно подбирает
различные людские проступки, что из
них рождаются добродетели.
Все любят разгадывать других, но
никто не любит быть разгаданным.
Какая это скучная болезнь -
оберегать свое здоровье чересчур
строгим режимом!
Легче полюбить, когда никого не
любишь, чем разлюбить, уже полюбив.
Большинство женщин сдается не
потому, что сильна их страсть, а потому,
что велика их слабость. Вот почему
обычно имеют такой успех
предприимчивые мужчины, хотя они
отнюдь не самые привлекательные.
Нет вернее средства разжечь в
другом страсть, чем самому хранить
холод.
Любовники берут друг с друга
клятвы чистосердечно признаться в
наступившем охлаждении отношений не
столько потому, что хотят немедленно
узнать о нем, сколько потому, что, не
слыша такого признания, они еще тверже
убеждаются в неизменности взаимной
любви.
любовь правильнее всего сравнить с
горячкой: тяжесть и длительность и той
и другой нимало не зависят от нашей
воли.
высшее здравомыслие наименее
здравомыслящих людей состоит в умении
покорно следовать разумной указке
других.
Мы всегда побаиваемся показаться
на глаза тому, кого любим, после того
как нам случилось приволокнуться на
стороне.
Должен обрести успокоение тот, у
кого хватило мужества признаться в
своих поступках.
